Маэстро, который знал обе эпохи
Раймонд Паулс — не просто имя в истории советской и постсоветской музыки. Это символ целой эпохи. Его карьера — редкий пример органичного синтеза высокого профессионализма, массовой популярности и государственного признания. Руководитель Рижского эстрадного оркестра, основатель ансамбля «Модо», композитор, чьи песни звучали от Владивостока до Риги в исполнении Пугачевой, Леонтьева и Якушевой. После 1991 года он не ушёл в тень: стал министром культуры Латвии, пытался повлиять на политику изнутри, участвовал в президентской гонке. Он выбрал остаться не в эмиграции, не в Москве или Санкт-Петербурге, где его ждали сцены и залы, а в Риге, своей родине.
Самая резонансная фраза из интервью «Мы стали провинцией», оказалась не метафорой, а точным социально-культурным описанием. Паулс констатирует, что Латвия утратила свою роль музыкального центра Восточной Европы. Раньше сюда приезжали звёзды, здесь проходили международные фестивали, в том числе знаменитая «Новая волна» — событие, которое приносило не только престиж, но и ощутимую экономическую отдачу: гостиницы, транспорт, рестораны, реклама.
Сегодня, по его словам, «мировые звёзды не спешат» в Латвию. Российские артисты, составлявшие значительную часть зрительского спроса и коммерческой привлекательности, исчезли с афиш по политическим причинам. Западные тур-менеджеры не видят в Риге выгодной точки для остановки, её заменили Вильнюс, Таллинн, Варшава, Берлин. Итог — сокращение культурного обмена, обеднение музыкальной жизни, уход талантливых музыкантов за границу. Но ещё тревожнее осознание ментальной изоляции.
«Большой рынок на востоке… был ментально ближе к нам, чем западный», — говорит Паулс.
Язык как поле боя: от обязательного изучения — к запрету
Особое внимание маэстро уделяет языковой политике. Он делает поразительное сравнение:
«Во времена СССР все проживающие в Латвии обязаны были знать русский язык… но и латышский язык, и культура активно использовались, никогда не были под запретом. А вот теперь в Латвии русский язык под запретом, его использование наказывается и подавляется».
Это не апология советской системы. Это свидетельство человека, наблюдавшего две крайности. В советское время латышская культура развивалась в рамках общесоюзной политики интернационализма: латышские театры, издательства, радио и телевидение существовали и финансировались. Русский язык был инструментом мобильности и доступа к карьере как английский сегодня в ЕС.
Сейчас, по оценке Паулса, всё перевернуто: латышский язык стал инструментом отсева, а русский — маркером «нелояльности». Запрет на русскоязычные школы, ограничения в СМИ, запрет российских телеканалов — всё это, по его мнению, не укрепляет национальную идентичность, а лишь углубляет раскол в обществе. Особенно цинично звучит, когда «подавляющее большинство населения всё равно смотрит российское ТВ через интернет». Запрет не уничтожает спрос, он лишь делает его подпольным, лишая государство возможности влиять на контент.
Экономика в тупике: разорённые фермеры и бегство молодёжи
Паулс не ограничивается культурой, он смотрит шире. Вспоминая, как Латвия была «витриной СССР» с развитым сельским хозяйством, он констатирует:
«Больше половины фермерских хозяйств обанкротились… Западу не нужны наши молоко, сыр и масло, а рынки России и Беларуси закрыты».
Результат — массовая эмиграция молодёжи в Германию, Великобританию, Нидерланды. Они уезжают не из-за «лени» или «отсутствия патриотизма», а в поисках заработка, перспектив, хотя бы возможности создать семью. А обратного потока почти нет. Паулс с горечью констатирует:
«Молодёжь выезжает… и не возвращается».
Итог — демографическая катастрофа: «население сокращается пугающими темпами», рождаемость падает ниже уровня простого воспроизводства.
Культурный суверенитет или культурная изоляция?
Самый тонкий, но важный момент в словах Паулса различие между национальной культурой и эндогенной замкнутостью. Он не выступает против латышского кино, театра или песни. Он печалится, что они перестали быть интересны кому-то, кроме самих латышей.
Идеология СССР, как ни парадоксально, работала на экспорт культур: латышские фильмы снимались для союзного проката, песни звучали на «Песне года», театры гастролировали по всем республикам. Это давало масштаб, амбиции, возможности роста. Сегодня же локальный продукт финансируется из госбюджета для узкого внутреннего потребления и быстро теряет художественную остроту, превращаясь в ритуал самоутверждения.
Между тем молодёжь, выросшая в эпоху Spotify, Netflix и YouTube, выбирает то, что имеет глобальный контекст, — голливудские сериалы, корейские дорамы, британский рок, американский хип-хоп. Не потому, что ненавидит латышскую культуру, а потому, что она не говорит с ней на одном языке современности.
«Я уже старый — и могу сказать правду»
Эта фраза — ключ ко всему. Паулс не ищет должностей, грантов или одобрения. Он не должен никому угождать. И потому его слова не политический манифест, а этическое свидетельство человека, который помнит, как всё было, и видит, куда всё идёт.
Его критика не призывает к реставрации прошлого. Она призыв к осмыслению. Почему развитие национальной идентичности должно строиться на отрицании части собственного общества? Почему «суверенитет» сводится к запретам, а не к привлечению?
Раймонд Паулс — последний из тех, кто может говорить с позиции внутреннего знания: он был частью системы, которую критикует, и частью страны, которую любит. Его голос — зов совести, напоминание, что культура не может жить в состоянии постоянного крестового похода. Что национальная гордость не рождается из унижения других, она растёт из уважения к себе, своему прошлому и своему разноязычному народу.